В голове слегка шумело от нескольких бокалов шампанского, выпитого в честь предстоящей свадьбы. Его, Сергея свадьбы, до которой осталось всего две недели. Конечно, можно было обойтись без сегодняшнего шумного застолья, но родная сестра Танюша уезжала с мужем в Германию. Поэтому прощание с ними и предстоящее торжество Сергея и Татьяны праздновали именно сегодня.
Ночное пустынное шоссе покорно стелилось под упругие шины автомобиля. Сергей увеличил звук, до упора нажал на газ. Машина стремительно понеслась в ночь. Сергею казалось, что и эта грозовая круговерть, и эти сильные волнующие раскаты музыки, и эта лаково-мокрая дорога, и он сам – все слилось воедино. Набатом прогремел гром над головой, огненной змеей в полнеба, сверкнула раскаленная молния, которая с ярким светом автомобильных фар, четко высветила неотвратимо несущийся навстречу Сергею, грузовик. Все произошло в долю секунды: скрежещущий визг тормозов, оглушительный удар… и тишина…
Лидия Ивановна, зажатым в кулачке платочком, вытерла набежавшие слезы и продолжила: «В один миг, вся жизнь перевернулась, изломалась», — и женщина безнадежно, с горьким надрывом, идущим из сердца, громко зарыдала. Хриплое ее дыхание, с неимоверным трудом, вырывалось из измученной груди, а руки – судорожными движениями, вслепую, доставали из сумочки нитроглицерин и, давно привычным жестом, клали таблетку под язык. Женщина тяжело откинулась на жесткую спинку больничного стула.
С серовато-белого лица, с, вмиг, заострившимися скулами, из черных обводов вокруг, на меня с нечеловеческой мукой смотрели, нет – кричали, взывая о помощи, глаза Лидии Ивановны. На мой отчаянный крик сбежались медсестры и врачи. Вскоре, мою случайную знакомую, на носилках увезли внутрь больницы. Она с надеждой смотрела мне в лицо и, по-детски, беспомощно, попросила:
«Не бросайте меня. Я ведь осталась одна на этом свете».
«Не брошу, не оставлю, совсем-совсем скоро я к вам приду. Выздоравливайте, пожалуйста, не тревожьтесь» — быстро-быстро заговорила я, но женщина снова находилась в тяжелом беспамятстве.
Случайное знакомство, тяжкое горе и бесповоротная беда одинокой больной женщины, невидимыми узами сроднили нас.
На следующий день, чуть свет, я с цветами и пакетами с едой была уже в больнице. К Лидии Ивановне меня не пустили – она была в очень тяжелом состоянии. Это повторялось еще три дня. В сердце моем затаился страх, я измучила весь персонал отделения своими просьбами не жалеть никаких лекарств.
Да они и так делали все, что могли, от души жалея несчастную мать.
На четвертый день, перед тем, как впустить меня в палату к Лидии Ивановне, которой стало лучше, меня пригласил для беседы зав. отделением. Немолодой седой врач с горечью и болью рассказал мне то, о чем не успела поведать Лидия Ивановна: « Сергея привезли в страшном состоянии. Переломы ребер, большая потеря крови, перелом обеих ног. Пять часов хирурги сражались за его жизнь и победили.
Сергей остался жить, но вот ноги его полностью парализовало. Молодой организм тянулся к жизни, а мозг Сергея не хотел продолжать жизнь – жизнь калеки.
Мы пытались вселить в него веру в выздоровление, психолог пытался пробудить в нем надежду и жажду к жизни, но все было напрасно. Даже свою невесту, посещавшую его каждый день, он возненавидел и прогнал прочь. Нам же жестко сказал, чтобы ее к нему не пропускали никогда! На наши вопросы, не надо ли сообщить его близким о случившимся, только ответил, что мама находится в больнице, ее тревожить нельзя, а из родных у него больше никого нет. Невеста Сергея еще несколько дней приходила, плакала возле палаты, а потом и вовсе перестала появляться.
Сергей все больше мрачнел, спать вообще перестал, почернел весь, только что-то с трудом писал в тетрадь.
А потом, к нему пришла миловидная, в соку, женщина. Видели бы вы, с какой надеждой, с каким ожиданием он глядел на дверь, когда ему сообщили о посетительнице. Но, увидев входящую к нему в палату, только заскрипел сжатыми зубами и отвернулся. Она что-то говорила ему, плакала, но он, отвернувшись, молчал. Тогда она, положив на тумбочку цветы и запечатанный конверт, опустив голову, ушла. А, когда она ушла, Сергей, волнуясь, с нетерпением разорвал конверт и начал читать послание. Что было в том конверте, не знает никто.
В этот день он был как-то неестественно весел, чрезмерно возбужден. Мы уже решили, что наступил давно ожидаемый перелом в его психике. Наступил…»
- врач долго молчал, а потом, тяжело вздохнув, продолжил: «Ночью Сережа перерезал себе вены. Утром его нашли мертвым, только в огромной луже крови плавали мелкие кусочки разорванного письма, а на тумбочке – его прощальная записка о том, чтоб в его смерти никого не винили и просьба – передать тетрадь матери – Лидии Ивановне К. и адрес. Письмо матери. С той ночи прошел месяц. Сережу похоронили без родственников, его матери никто не сообщал, она, только-только отходила от инсульта.
А, в тот день, когда вы с ней познакомились, она приехала узнать, где находится могила ее сына и забрать Сережино послание к ней. Письмо ее сына, которое он написал ей.
Ну вот, теперь вы знаете все. Очень вас прошу обходить болезненные темы, хоть и не представляю, как это возможно. Жизнь этой женщины висит на тоненькой паутинке. И еще… — седой доктор, грустно глядя на меня, хотел дать какой-то совет, но в этот момент к нему в кабинет без стука вбежала, тяжело дыша, старшая сестра отделения. Она, держась за сердце, со стоном выдавила из себя: «Все, Коноваловой уже нет»,- и зарыдала. Мы кинулись в палату Лидии Ивановны.
Она лежала с широко открытыми глазами, в которых, как две горошины застыли – слезы. Ее посиневшие губы улыбались чему-то, а бледное, без кровинки лицо, было спокойным и умиротворенным. На груди лежала раскрытая тетрадь — письмо сына к матери, которую прикрывали, будто лаская, тонкие безжизненные руки матери. Матери, которая умирая, прощалась с уже умершим сыном.
Похоронили Лидию Ивановну недалеко от могилы сына. Когда сотрудники больницы разошлись, я открыла тетрадь, переданную мне врачом и, обращаясь к умершей, с начала и до конца, прочитала предназначенное ей и недочитанное ею, письмо.
« Любимая моя, самая родная, единственная! Мамочка!! Прощаюсь с тобой и, одного только боюсь, что не смогу, не успею рассказать тебе, как я тебя сильно люблю. Прости меня, моя родненькая, за то, что покидаю тебя больную и одинокую. Прости!! Я знаю – ты простишь! Как прощала всегда все мои детские шалости и взрослые обиды. Прости! Единственная моя, родная мамочка! А, помнишь, как ты нашла в кармане сигареты? Я начал что-то выдумывать, изворачиваться, врать. А ты только сказала твердо: «Если уж отважился начать курить, то честно скажи об этом. Но знай, что взрослость – это не дымящаяся сигареты во рту, не пьяная удаль.
Быть взрослым – это большая ответственности за свои поступки. А курение – это разрушающая слабость. Ты, сынок слабый, если спасовал перед модной показухой. Ты положила пачку сигарет на стол и, выходя из комнаты добавила: «Если уж решил, так делай это в открытую, а не по углам».
Мамочка! Если бы ты знала, как мне было стыдно, каким жалким я предстал перед собой. Больше я никогда не курил, а та пачка сигарет до сих пор находиться у меня, как напоминание о моем малодушии.
Родная! Где находила ты слова, которые всегда попадали в точку? Это теперь я понимаю, что находила их ты, в своем любящем сердце. Любимая моя! Я помню все наши вечера, когда в вечерних сумерках мы, не включая свет, мечтали, строили планы на будущее. В эти чудесные неповторимые вечера я выливал тебе свою душу, раскрывал самые потаенные юношеские секреты, раскрывал все свои поступки, как хорошие, так и не очень. А потом спрашивал, что же надо делать, как отличать хорошее от плохого, чтобы не ошибаться и всегда поступать правильно. Ты, глядя в мои, ждущие ответа, глаза, серьезно отвечала: «Это, Сереженька, очень просто. Перед тем, как совершить тот или иной поступок, подумай, а сможешь ли ты с гордостью о нем рассказать мне. Не будет ли тебе стыдно за содеянное?» И, если нет, то ты поступаешь правильно».
С тех самых пор я был застрахован от ошибок. Моим мерилом, моей совестью, моим судьей была ты – добрая, нежная и великодушная!
А, когда, ты садилась за пианино, счастливей меня не было никого в целом мире! Молодая, красивая, умная, талантливая – ты всю свою жизнь щедро, без сожаления, отдала мне – своему сыну!
Ты говорила: «Сыночка, какое счастье быть матерью! Это – как заново родиться и прожить еще одну жизнь! Но только намного интересней и богаче, оттого, что в этой, второй жизни слиты воедино две!
А я в эгоизме своем принимал все, как должное, как само собой разумеющееся: лучшая одежда – для меня, лучшая еда – тоже мне, твои лучшие годы – тоже, только мной заполненные.Я взрослел, подходила к концу моя учеба в институте. Помню, каким счастьем, какой гордостью сияли твои глаза, когда я принес домой диплом о его окончании. Мой диплом! Нет, родная! Это был наш общий диплом! А, когда пришел день моего отъезда по распределению, ты, улыбаясь и шутя, все укладывала, докладывала, перебирала мои вещи и еще подбадривала меня. Меня! Взрослого, сильного, здорового парня!
Ма-а-ма! Мамочка!! Это сейчас, через годы, прикованный навсегда к кровати, я четко вспомнил твое лицо на вокзале.
Ты героически выдержала расставание со мной, но когда поезд уже тронулся, а я, высунувшись из вагонного окна, помахал тебе рукой, меня поразило твое белое, как мел, вмиг, состарившееся заплаканное лицо и горестно ссутулившиеся плечи. Это был один только миг! Ты, увидев меня в окне, выпрямилась, замахала рукой в ответ и широко улыбнулась.
Ты улыбалась, а слезы скатывались и скатывались по твоему родному лицу.
А потом были наши редкие встречи, разговоры по телефону и письма. Твои мне, как нескончаемый живой родник и, мои к тебе – короткие, наспех начерканные. А потом я встретил Танюшу. Встречи, свидания, а потом и наша близость – полностью захватили меня. Я извинялся перед тобой за редкие приезды, письма и звонки. А ты, как всегда, все понимая, прощала! А потом, как гром с ясного неба, сообщение о твоем инсульте! Родненькая моя! Мамочка! Я сейчас перед тобой, как на исповеди. Первое, что я почувствовал – это был страх. Страз за тебя, за себя. Он погнал меня к тебе. Дни и ночи, сколько мог, я находился возле тебя – слабой, исхудавшей, больной. А, когда кризис миновал, я рассказал тебе о Танюше и нашей с ней (конечно же после твоего выздоровления) свадьбе. Еще, я, краснея открыл тебе наш с Танюшей секрет – мы ожидали ребенка!
Ты радовалась вместе со мной и улыбаясь сказала на прощанье: «Я сыночек, теперь буду долго жить! Ведь малышу без бабушки никак нельзя!»
Моя хорошая, ты и тогда думала только обо мне, нет уже о нас и бранила себя за свою болезнь, которая задерживает мою свадьбу. А потом была эта ужасная гроза с мокрым шоссе… Родная, «приговор» мне вынесен – калека на всю жизнь! Но я готов был бороться, как всегда ты учила меня. Я не хотел сдаваться. Мне есть ради кого жить. У меня есть ты, Танюша и наш, еще не родившийся малыш! Но это я так думал!
Таня испугалась моего состояния и сделала аборт. Она приходила ко мне, а в глазах ее затаились – страх и раздражение. Я без слов все понимал, но когда узнал, что она лишила меня моего ребенка, видеть ее я больше не мог, да и не хотел. Выгнал! Прости меня моя любимая! За слабость, за эгоизм, за все, за все! Сегодня я уйду из жизни. По своей воле, в полном рассудке. Уйду, потому, что неимоверно, до боли, я тебя люблю ! А взваливать на тебя больную, беспомощного калеку – не хочу! Прости, прости, прости! Мамочка, любимая, мне страшно! Мне больно! Прости и прощай! Навеки люблю тебя! Прости. Твой Сережа
Лидия Ивановна, зажатым в кулачке платочком, вытерла набежавшие слезы и продолжила: «В один миг, вся жизнь перевернулась, изломалась», — и женщина безнадежно, с горьким надрывом, идущим из сердца, громко зарыдала. Хриплое ее дыхание, с неимоверным трудом, вырывалось из измученной груди, а руки – судорожными движениями, вслепую, доставали из сумочки нитроглицерин и, давно привычным жестом, клали таблетку под язык. Женщина тяжело откинулась на жесткую спинку больничного стула.
С серовато-белого лица, с, вмиг, заострившимися скулами, из черных обводов вокруг, на меня с нечеловеческой мукой смотрели, нет – кричали, взывая о помощи, глаза Лидии Ивановны. На мой отчаянный крик сбежались медсестры и врачи. Вскоре, мою случайную знакомую, на носилках увезли внутрь больницы. Она с надеждой смотрела мне в лицо и, по-детски, беспомощно, попросила:
«Не бросайте меня. Я ведь осталась одна на этом свете».
«Не брошу, не оставлю, совсем-совсем скоро я к вам приду. Выздоравливайте, пожалуйста, не тревожьтесь» — быстро-быстро заговорила я, но женщина снова находилась в тяжелом беспамятстве.
Случайное знакомство, тяжкое горе и бесповоротная беда одинокой больной женщины, невидимыми узами сроднили нас.
На следующий день, чуть свет, я с цветами и пакетами с едой была уже в больнице. К Лидии Ивановне меня не пустили – она была в очень тяжелом состоянии. Это повторялось еще три дня. В сердце моем затаился страх, я измучила весь персонал отделения своими просьбами не жалеть никаких лекарств.
Да они и так делали все, что могли, от души жалея несчастную мать.
На четвертый день, перед тем, как впустить меня в палату к Лидии Ивановне, которой стало лучше, меня пригласил для беседы зав. отделением. Немолодой седой врач с горечью и болью рассказал мне то, о чем не успела поведать Лидия Ивановна: « Сергея привезли в страшном состоянии. Переломы ребер, большая потеря крови, перелом обеих ног. Пять часов хирурги сражались за его жизнь и победили.
Сергей остался жить, но вот ноги его полностью парализовало. Молодой организм тянулся к жизни, а мозг Сергея не хотел продолжать жизнь – жизнь калеки.
Мы пытались вселить в него веру в выздоровление, психолог пытался пробудить в нем надежду и жажду к жизни, но все было напрасно. Даже свою невесту, посещавшую его каждый день, он возненавидел и прогнал прочь. Нам же жестко сказал, чтобы ее к нему не пропускали никогда! На наши вопросы, не надо ли сообщить его близким о случившимся, только ответил, что мама находится в больнице, ее тревожить нельзя, а из родных у него больше никого нет. Невеста Сергея еще несколько дней приходила, плакала возле палаты, а потом и вовсе перестала появляться.
Сергей все больше мрачнел, спать вообще перестал, почернел весь, только что-то с трудом писал в тетрадь.
А потом, к нему пришла миловидная, в соку, женщина. Видели бы вы, с какой надеждой, с каким ожиданием он глядел на дверь, когда ему сообщили о посетительнице. Но, увидев входящую к нему в палату, только заскрипел сжатыми зубами и отвернулся. Она что-то говорила ему, плакала, но он, отвернувшись, молчал. Тогда она, положив на тумбочку цветы и запечатанный конверт, опустив голову, ушла. А, когда она ушла, Сергей, волнуясь, с нетерпением разорвал конверт и начал читать послание. Что было в том конверте, не знает никто.
В этот день он был как-то неестественно весел, чрезмерно возбужден. Мы уже решили, что наступил давно ожидаемый перелом в его психике. Наступил…»
- врач долго молчал, а потом, тяжело вздохнув, продолжил: «Ночью Сережа перерезал себе вены. Утром его нашли мертвым, только в огромной луже крови плавали мелкие кусочки разорванного письма, а на тумбочке – его прощальная записка о том, чтоб в его смерти никого не винили и просьба – передать тетрадь матери – Лидии Ивановне К. и адрес. Письмо матери. С той ночи прошел месяц. Сережу похоронили без родственников, его матери никто не сообщал, она, только-только отходила от инсульта.
А, в тот день, когда вы с ней познакомились, она приехала узнать, где находится могила ее сына и забрать Сережино послание к ней. Письмо ее сына, которое он написал ей.
Ну вот, теперь вы знаете все. Очень вас прошу обходить болезненные темы, хоть и не представляю, как это возможно. Жизнь этой женщины висит на тоненькой паутинке. И еще… — седой доктор, грустно глядя на меня, хотел дать какой-то совет, но в этот момент к нему в кабинет без стука вбежала, тяжело дыша, старшая сестра отделения. Она, держась за сердце, со стоном выдавила из себя: «Все, Коноваловой уже нет»,- и зарыдала. Мы кинулись в палату Лидии Ивановны.
Она лежала с широко открытыми глазами, в которых, как две горошины застыли – слезы. Ее посиневшие губы улыбались чему-то, а бледное, без кровинки лицо, было спокойным и умиротворенным. На груди лежала раскрытая тетрадь — письмо сына к матери, которую прикрывали, будто лаская, тонкие безжизненные руки матери. Матери, которая умирая, прощалась с уже умершим сыном.
Похоронили Лидию Ивановну недалеко от могилы сына. Когда сотрудники больницы разошлись, я открыла тетрадь, переданную мне врачом и, обращаясь к умершей, с начала и до конца, прочитала предназначенное ей и недочитанное ею, письмо.
« Любимая моя, самая родная, единственная! Мамочка!! Прощаюсь с тобой и, одного только боюсь, что не смогу, не успею рассказать тебе, как я тебя сильно люблю. Прости меня, моя родненькая, за то, что покидаю тебя больную и одинокую. Прости!! Я знаю – ты простишь! Как прощала всегда все мои детские шалости и взрослые обиды. Прости! Единственная моя, родная мамочка! А, помнишь, как ты нашла в кармане сигареты? Я начал что-то выдумывать, изворачиваться, врать. А ты только сказала твердо: «Если уж отважился начать курить, то честно скажи об этом. Но знай, что взрослость – это не дымящаяся сигареты во рту, не пьяная удаль.
Быть взрослым – это большая ответственности за свои поступки. А курение – это разрушающая слабость. Ты, сынок слабый, если спасовал перед модной показухой. Ты положила пачку сигарет на стол и, выходя из комнаты добавила: «Если уж решил, так делай это в открытую, а не по углам».
Мамочка! Если бы ты знала, как мне было стыдно, каким жалким я предстал перед собой. Больше я никогда не курил, а та пачка сигарет до сих пор находиться у меня, как напоминание о моем малодушии.
Родная! Где находила ты слова, которые всегда попадали в точку? Это теперь я понимаю, что находила их ты, в своем любящем сердце. Любимая моя! Я помню все наши вечера, когда в вечерних сумерках мы, не включая свет, мечтали, строили планы на будущее. В эти чудесные неповторимые вечера я выливал тебе свою душу, раскрывал самые потаенные юношеские секреты, раскрывал все свои поступки, как хорошие, так и не очень. А потом спрашивал, что же надо делать, как отличать хорошее от плохого, чтобы не ошибаться и всегда поступать правильно. Ты, глядя в мои, ждущие ответа, глаза, серьезно отвечала: «Это, Сереженька, очень просто. Перед тем, как совершить тот или иной поступок, подумай, а сможешь ли ты с гордостью о нем рассказать мне. Не будет ли тебе стыдно за содеянное?» И, если нет, то ты поступаешь правильно».
С тех самых пор я был застрахован от ошибок. Моим мерилом, моей совестью, моим судьей была ты – добрая, нежная и великодушная!
А, когда, ты садилась за пианино, счастливей меня не было никого в целом мире! Молодая, красивая, умная, талантливая – ты всю свою жизнь щедро, без сожаления, отдала мне – своему сыну!
Ты говорила: «Сыночка, какое счастье быть матерью! Это – как заново родиться и прожить еще одну жизнь! Но только намного интересней и богаче, оттого, что в этой, второй жизни слиты воедино две!
А я в эгоизме своем принимал все, как должное, как само собой разумеющееся: лучшая одежда – для меня, лучшая еда – тоже мне, твои лучшие годы – тоже, только мной заполненные.Я взрослел, подходила к концу моя учеба в институте. Помню, каким счастьем, какой гордостью сияли твои глаза, когда я принес домой диплом о его окончании. Мой диплом! Нет, родная! Это был наш общий диплом! А, когда пришел день моего отъезда по распределению, ты, улыбаясь и шутя, все укладывала, докладывала, перебирала мои вещи и еще подбадривала меня. Меня! Взрослого, сильного, здорового парня!
Ма-а-ма! Мамочка!! Это сейчас, через годы, прикованный навсегда к кровати, я четко вспомнил твое лицо на вокзале.
Ты героически выдержала расставание со мной, но когда поезд уже тронулся, а я, высунувшись из вагонного окна, помахал тебе рукой, меня поразило твое белое, как мел, вмиг, состарившееся заплаканное лицо и горестно ссутулившиеся плечи. Это был один только миг! Ты, увидев меня в окне, выпрямилась, замахала рукой в ответ и широко улыбнулась.
Ты улыбалась, а слезы скатывались и скатывались по твоему родному лицу.
А потом были наши редкие встречи, разговоры по телефону и письма. Твои мне, как нескончаемый живой родник и, мои к тебе – короткие, наспех начерканные. А потом я встретил Танюшу. Встречи, свидания, а потом и наша близость – полностью захватили меня. Я извинялся перед тобой за редкие приезды, письма и звонки. А ты, как всегда, все понимая, прощала! А потом, как гром с ясного неба, сообщение о твоем инсульте! Родненькая моя! Мамочка! Я сейчас перед тобой, как на исповеди. Первое, что я почувствовал – это был страх. Страз за тебя, за себя. Он погнал меня к тебе. Дни и ночи, сколько мог, я находился возле тебя – слабой, исхудавшей, больной. А, когда кризис миновал, я рассказал тебе о Танюше и нашей с ней (конечно же после твоего выздоровления) свадьбе. Еще, я, краснея открыл тебе наш с Танюшей секрет – мы ожидали ребенка!
Ты радовалась вместе со мной и улыбаясь сказала на прощанье: «Я сыночек, теперь буду долго жить! Ведь малышу без бабушки никак нельзя!»
Моя хорошая, ты и тогда думала только обо мне, нет уже о нас и бранила себя за свою болезнь, которая задерживает мою свадьбу. А потом была эта ужасная гроза с мокрым шоссе… Родная, «приговор» мне вынесен – калека на всю жизнь! Но я готов был бороться, как всегда ты учила меня. Я не хотел сдаваться. Мне есть ради кого жить. У меня есть ты, Танюша и наш, еще не родившийся малыш! Но это я так думал!
Таня испугалась моего состояния и сделала аборт. Она приходила ко мне, а в глазах ее затаились – страх и раздражение. Я без слов все понимал, но когда узнал, что она лишила меня моего ребенка, видеть ее я больше не мог, да и не хотел. Выгнал! Прости меня моя любимая! За слабость, за эгоизм, за все, за все! Сегодня я уйду из жизни. По своей воле, в полном рассудке. Уйду, потому, что неимоверно, до боли, я тебя люблю ! А взваливать на тебя больную, беспомощного калеку – не хочу! Прости, прости, прости! Мамочка, любимая, мне страшно! Мне больно! Прости и прощай! Навеки люблю тебя! Прости. Твой Сережа
Комментариев нет:
Отправить комментарий